подходила такая семейная жизнь, — с приездами, отъездами, встречами и прощаниями: уж очень тоскливыми оказались эти пелёнки-распашонки — хоть Гошик и прелесть, — и ежедневный обед из трёх блюд (гордость Рины), и генеральные уборки по субботам. Конечно, упорядоченная сексуальная жизнь, то есть вообще какая-то сексуальная жизнь, и грудь у Рины… но он уже забыл, что когда-то это было весомой составляющей в его решении жениться. А самое главное — ему очень не хотелось ехать с родителями Рины и её братцем; его утомляли их церемонные отношения, плоские шутки, упорное празднование всех торжественных дат с неизменными дефицитными шпротами и зелёным горошком. Когда список пополнили еврейские праздники, Володя наотрез отказался их отмечать, под предлогом того, что он не еврей, чем спровоцировал межнациональную рознь в своей собственной семье.

Больше всего Володя боялся, что откажется ехать мама. Оставить отделение, оставить своего доктора… Он никак не мог решиться поговорить с ней; и вдруг понял — ему нужно обратиться к Якову Семёновичу.

С любимым маминым доктором — вернее, скажем откровенно, с маминым любимым или, ещё откровенней, маминым

«любовником», как в сердцах стал называть его Володя, когда подрос, — отношения у него были двойственные. Иногда он его ненавидел, особенно в те дни, когда мамины ночные дежурства чудесным образом совпадали с ночными дежурствами доктора и она, посетив парикмахерскую, заходила к Володе в комнату, якобы сказать «спокойной ночи», а на самом деле, пококетничать и показать ему, что она ещё интересная женщина, и получить от него комплимент. Всё-таки он был единственным мужчиной в доме. А Володя специально закапывался в книгу, бурчал что-то вроде: «отстань от меня, я делаю уроки», и Антонина Ивановна уходила в ночь. Стоя на остановке, — а троллейбусы6 ходили после пяти вечера раз в полчаса, — думала о том, как мало она уделяет внимания сыну и как он растёт без материнского присмотра, совсем стал дичком. У него переходный возраст и свои мальчишеские проблемы, а она стоит тут, как «женщина лёгкого поведения», на троллейбусной остановке, с причёской и на каблуках, и кто поверит, что у неё сегодня ночное дежурство в детском отделении, самый тяжёлый день недели, а для неё — самый счастливый. Ведь после дежурства её любимый доктор приходил к ней, пока Володя был в школе. Таким образом, она могла видеть его всю ночь, а утром — не только видеть, но и чувствовать… И её мучило чувство вины перед сыном за своё женское, ограниченное одним днём в неделю, счастье. А Володя, когда мать уходила, вставал, наливал себе чай и включал телевизор. Он знал, что мать стоит сейчас на остановке и мучается угрызениями совести, и ему было стыдно и жалко её, и он клялся себе никогда больше этого не делать, никогда с ней так не разговаривать и провожать её вечером на остановку, тем более она такая разнаряженная, как бы кто не пристал. И в эти минуты ненавидел Якова Семёновича, самого доброго и безобидного человека, которого он знал; и труднее всего ему было понять своим недетским уже умом, что человек может, любя, приносить другому боль и, будучи таким хорошим, губить чью-то жизнь. Он хотел понять: почему жена доктора, которая не разделяет с ним и сотой доли тех тягот, которые разделяет с ним его мать, и которая, конечно же, не любит его так, как мама, потому что больше любить невозможно, — почему именно она пользуется всем: его славой, положением, деньгами. Она ездит с ним на курорты, ходит на званые вечера и гордо носит звание «жена доктора», а его мама, такая красивая и умная, живёт только этими ночными дежурствами.

Прийти в отделение, чтобы поговорить с Яковом Семёновичем, Володя не мог: не хотел встречаться с матерью. Он знал, что единственные свободные минуты у доктора, когда он находится вне отделения, — это полчаса по дороге домой. Поэтому, как-то раз, когда тянуть с объяснениями уже было нельзя, Володя дождался Якова Семёновича с работы и, оттеснив толпу родителей, которые всегда поджидали доктора около отделения, вызвался его проводить.

— А я не знал, Володя, что ваша супруга и её родители имеют возможность выехать в Израиль, — сказал Яков Семёнович, постеснявшись назвать их евреями.

— Так получилось, — шутя ответил Володя, чтобы для приличия продолжить разговор. — А вы не собираетесь?

— Да, именно собираюсь, — огорошил Володю Яков Семёнович. — Моя жена сегодня поехала в Москву, подавать документы на выезд.

— А как же отделение, больные дети? Вы же незаменимый… — Володя был потрясён.

— Незаменимых людей, Володенька, нет, вы поймёте это с возрастом. И молодым надо дорогу давать, вон сколько у меня в отделении замечательно талантливых молодых врачей… Они тоже должны успеть в своей жизни что-то сделать. А больные дети есть и в Израиле, к сожалению, несмотря на высокий уровень медицины. И для врача с моим опытом всегда дело найдётся. Даже если я не смогу работать в отделении как практикующий врач, — он тяжело вздохнул, но видно было, что в глубине души не верил, что такое может с ним случиться, — даже если я не смогу работать в отделении, — повторил он, — я буду давать частные консультации или читать лекции студентам — как Вам, наверное, известно, английский у меня на неплохом уровне. Что касается Тонечки — ох, извините, Антонины Ивановны, — она, я думаю, ещё не в курсе. Мне будет тяжело ей это объяснить.

— Ещё бы, — ругнулся про себя Володя. Теперь он понял, почему мать в последние дни ходит «краше в гроб кладут». Но теперь он мог быть уверен, что она поедет с ними, и камень упал у него с души.

ГЛАВА 8

Игорь, действительно, так и не позвонил Рине, хотя у него был номер телефона детского садика, где она работала. Много раз он поднимал трубку и представлял, как кто-нибудь зовёт: «Рина Аркадьевна, вас к телефону» и она встаёт от пианино и на своих высоченных каблуках спешит к телефону, знакомым жестом отбрасывая назад непослушную чёлку, и малыши цепляются за неё, и среди них её сын. Рина берёт трубку, слушает Игоря и говорит ему: «Да, да, да», — и глаза её светятся счастьем, а ребёнок смотрит и чувствует, как кто-то чужой отбирает у него любовь мамы…

Был у него и другой сценарий, когда Рина подходила к телефону сама, а дети оставались в зале с воспитательницей; она брала трубку и долго молчала, а потом говорила только одно «нет», — и он понимал, что другой мужчина, её муж, отец её ребёнка, стёр своими прикосновениями следы его, Игоря, поцелуев,